08.05.2003 - Публицист поневоле
Вообще-то я, как могли заметить постоянные читатели моей рубрики "Прогулки в Интернете", вовсе не публицист. Разве что иногда по ходу наших путешествий позволяю себе более или менее пространные "заметки на полях", которые за публицистику принимаются. Но сегодня пришлось отказаться от очередной прогулки по сайтам, а засесть за обстоятельный ответ читателю. Сначала - слово ему.
"Уважаемый господин Лихт!
В "Вестях-2" от 24.04.2003 опубликована ваша статья "Слово о словах", в которой довольно резко сказано о трилогии А. Бруштейн: "слишком много агитки, примитивной, грубой", хотя и отмечено, что в книге "много по-прежнему прелестных и неувядаемых мест". Не обсуждая достоинства и недостатки трилогии, хочу только напомнить вам, когда она была опубликована и кому адресована.
Трилогия опубликована в 1956-1960 годах, то есть в те годы, когда другая повесть о жизни, "Время больших ожиданий" К. Паустовского, была отвергнута Твардовским (Твардовским, а не Ильичевым!) с требованием - добавить "несколько добрых, не формальных слов о людях труда".
Книга адресована среднему и старшему школьнику. Назовите хотя бы еще одну книгу, вышедшую в эти годы, где этот средне-старший школьник (в том числе и еврейский) мог прочесть подробный рассказ о деле Дрейфуса, о процентной норме, о благотворительности в еврейской общине, о Гирше Леккерте (кстати, Леккерт не застрелил губернатора, а только ранил), о пасхальном седере наконец? Думаю, что даже сведения о Мултанском деле или повторяющиеся упоминания о том, что Вильно - польско-еврейский город, даже это было невдомек школьнику. Думаю, что это содержание трилогии важнее, чем упоминание о Ленине, внесенное в текст честно говоря, у меня про Ленина нет ничего, да и в трилогии Бруштейн я такого что-то не помню. - В. Л.).
Разумеется, в Израиле 2003 года книга читается не так, как в России 1960 года, но публицист обязан обладать историческим видением. Перечтите сегодня "Хижину дяди Тома" Бичер-Стоу, особенно не в адаптированном, а в полном переводе, - невозможно поверить, что эта книга сыграла роль в гражданской войне в Штатах.
В заключение примите мою благодарность, так как после вашей статьи я еще раз перечитал "Дорога уходит в даль", а заодно и книгу Бруштейн "Вечерние огни".
С уважением, Давид Иоффе, Хайфа".
Рад, что доставил читателю удовольствие хотя бы тем, что подвиг его перечитать полюбившиеся книги. Но, простите за вольную трактовку пословицы, назвали груздем (публицистом) - полезай в кузов! Позволю себе процитировать еще одно место из упоминаемой читателем собственной статьи, которое тоже посвящено трилогии Бруштейн: "Когда-то мы с сестрой зачитывались ею, а многие фразы из нее сделались у нас дежурными цитатами". Да-да! Ибо мы в конце 1950-х были теми самыми школьниками, о которых пишет господин Иоффе. И разумеется, почерпнули из "Дороги..." Бруштейн многое. Но в моей статье не было даже попытки исчерпывающе оценить эту книгу со всем положенным в таких случаях "историческим видением". Я говорил и скажу теперь еще о другом. Именно о том, как видится эта книга здесь и сегодня, в Израиле 2003 года.
Как бы я хотел, чтобы моя самая младшая дочка, когда подрастет, разделила мои давнишние восторги от трилогии Бруштейн! Но ведь насчет того же "пасхального седера" она меня спросит: папа, а где тут, собственно, написано, что это именно седер? Да, сказано, что дружная семья Яновских собралась за пасхальным праздничным столом (кстати, повинюсь в еще одной ошибке моей памяти, читателем не отмеченной: младшие братья отца героини, несмотря на "процентную норму", учатся в университетах Харькова, Дерпта и Варшавы, то есть в России, а не в парижской Сорбонне, как я написал; в Париже учился другой персонаж трилогии, тоже еврей, которому не дали поступить в российский университет). Повсюду в тексте, как тут, так перед тем и после этого, вскользь говорится о какой-то "пасхе" вообще (разумеется, именно так, с маленькой буквы) и о неких "пасхальных" или просто "весенних каникулах". И нигде даже намека нет на то, что "пасхальный вечер" в еврейской семье как-то отличается от того, как отмечают "пасху" в православных или католических семьях подруг Саши Яновской, будущей писательницы Александры Яковлевны Бруштейн. Да и сроки всех трех "пасх", похоже, в книге совпадают, чего, как мы сегодня прекрасно понимаем, просто быть не может. Правда, опять-таки если читать книгу сегодняшними глазами (ведь это тоже "историческое видение"), то отметишь, что "началом праздника считается появление на небе первой звезды", свечи горят в двух, именно в двух старинных шандалах, а девочке почему-то дали вино, пусть и разбавленное. Но для сегодняшнего ребенка это еще не седер.
Для нас же когда-то... Положа руку на сердце - какой советский школьник, "в том числе и еврейский", мог вычитать отсюда рассказ "о пасхальном седере"? Собравшиеся за столом отнюдь не читают про исход из Египта, а вкусно и обильно едят, попутно трогательно отчитываясь друг перед другом о своих повседневных делах. Вполне похоже на какое-нибудь семейное застолье по поводу "красного дня календаря".
Наверное, во второй половине 1950-х годов советская писательница не имела права даже заикнуться о том, ЧТО было в центре описанного ею пасхального вечера. Обязательно было, вряд ли ее бабушка, которая "не любит новшеств" ("Пусть все идет так, как заведено спокон веку отцами и дедами"), позволила начисто игнорировать традицию! Но сегодня-то что прикажете с этим делать? Читать ребенку книгу вместе с лекциями о советской цензуре?
Да и цензура ли во всем виновата? Ведь в те же годы, что и трилогия Бруштейн, был издан шеститомник Шолом-Алейхема, он у нас в доме тоже был. И там мы, советские школьники, могли прочесть не только про седер и еврейскую благотворительность.
Конечно, писатель не всегда может выбирать, о чем писать, но уж что писать бы не надо, он все-таки решать волен. Бруштейн бы ограничиться историей своего детства, рассказав и о хороших, и о теневых сторонах тогдашней жизни. Но она настойчиво агитировала своего читателя "за советскую власть". И добро бы только в авторских отступлениях. Нет, тут чуть ли не каждый положительный персонаж, общающийся с совсем юной героиней, время от времени читает ей лекцию о несносном царском режиме, об угнетателях капиталистах, об угнетенном трудовом народе. И подход к жизни сугубо классовый: богач или начальник непременно подлец, трудовой же люд - сплошь чудесные ребята. А если "простой человек" и вор, например, то, уж конечно, потому что его к тому вынудили жестокие капиталистические порядки.
Но, может, так оно и было? Подробно разбирать не буду. Повторю лишь, что врач-бессребреник Яновский, о котором дочь постоянно рассказывает, что он там трудится бесплатно и тут денег за лечение не берет, живет в этом гадком мире так, как советским врачам и не снилось. Что-то тут концы с концами не сходятся! Сходятся ли они в других местах? Не уверен.
Доктор Яновский учит свою дочь быть честной, трудолюбивой, уважать людей труда, никогда не жить за чужой счет. И это прекрасно. Но он же в разговорах с ней, если верить писательнице, постоянно сбивается на тон преподавателя истории КПСС конца 1950-х годов. Да и девочка словно наслушалась лекций о научном коммунизме.
Вот образчик диалога отца с дочерью-младшеклассницей перед сном. Тема для такого случая самая подходящая: о том самом Мултанском деле. Дочь спрашивает: "- А кто всю эту подлость сделал? Кто убил нищего и взвел напраслину на вотяков, кто два раза осудил их? ...Это сделало правительство? ...И целуя меня, папа говорит шепотом в самое ухо: - Да, правительство. Царское правительство... Спокойной ночи!" Как вам нынче эта задушевная семейная беседа на сон грядущий?
Замечу вдобавок, что в отличие от сопливо-чувствительной "Хижины дяди Тома", созданной ДО отмены рабства в Штатах, а потому и сыгравшей некую роль в тамошней Гражданской войне, трилогия Бруштейн написана много лет спустя ПОСЛЕ революции. Когда уже, вроде, никому не надо было с пеной у рта доказывать, как ужасно царское правительство и какие ангелы те, кто против него боролся. Это не уступка цензурным требованиям. Это называется по-другому: охота пуще неволи.
И еще одно частное, но принципиальное замечание. Да, память меня подвела, "чернявый хлопчик" Леккерт губернатора "не убил, а только ранил". Но вас, дорогой мой читатель, самого не ранит сегодня это "только"? Вы не задумываетесь о том, что горе-стрелок мог еще к тому же и вообще промахнуться, попав не в сатрапа-губернатора, накануне приказавшего высечь демонстрантов, а в кого-нибудь из находившихся рядом с ним людей?
А вот другой восторженно рассказанный случай из жития Гирша Леккерта, любимого товарищами "за милый нрав": "Но рано утром на дом урядника напала большая группа молодежи под предводительством веселого чернявого (далась автору эта чернявость! - В. Л.) юноши Леккерта. Они подвезли к дому две тележки, груженные камнями, и, ловко орудуя этим нехитрым оружием... освободили арестованных". Вам это сегодня, повторяю, сегодня, а не в конце 1950-х, ничего не напоминает? И вы по-прежнему читаете это с ничем не замутненным удовольствием?
Повторю и другое. Многое в книге Бруштейн меня и теперь волнует, порой до слез (сентиментальным стал, возраст, наверное, сказывается). И мне так бы хотелось, чтобы мои чувства разделила моя дочь. Пожалуй, книгу Бруштейн я ей читать все же буду. Не для того, чтобы она узнала о деле Дрейфуса или других безобразиях прошлого (для этого сегодня есть более надежные источники), но чтобы познакомилась с добрыми, хорошими людьми, чтобы посмеялась и погрустила вместе с ними, как я когда-то. Конечно, придется в ответ на "лекции" из книги читать свои, но и это полезно. Перечитав сегодня книгу еще раз, я это понял. За что спасибо моему читателю.